Я выстрелил. На этот раз пуля попала во что-то твердое, а именно в
спинку черной качалки, стоявшей в углу (и несколько похожей на
скиллеровскую), причем она тотчас пришла в действие, закачавшись так шибко и
бодро, что человек, который вошел бы в комнату, был бы изумлен двойным
чудом: движением одинокой качалки, ходуном ходящей в углу, и зияющей
пустотой кресла, в котором только что находилась моя фиолетовая мишень.
Перебирая пальцами поднятых рук, молниеносно крутя крупом, он мелькнул в
соседнее зальце, и в следующее мгновение мы с двух сторон тянули друг у
друга, тяжело дыша, дверь, ключ от которой я проглядел. Я опять победил, и с
еще большей прытью Кларий Новус сел за рояль и взял несколько
уродливо-сильных, в сущности истерических, громовых аккордов: его брыла
вздрагивали, его растопыренные руки напряженно ухали, а ноздри испускали тот
судорожный храп, которого не было на звуковой дорожке нашей кинодраки.
Продолжая мучительно напевать в нос, он сделал тщетную попытку открыть ногой
морского вида сундучок, подле рояля. Следующая моя пуля угодила ему в бок, и
он стал подыматься с табурета все выше и выше, как в сумасшедшем доме старик
Нижинский, как "Верный Гейзер" в Вайоминге, как какой-то давний кошмар мой,
на феноменальную высоту, или так казалось, и, разрывая воздух, еще
сотрясаясь от темной сочной музыки, откинув голову, с воем, он одну руку
прижал ко лбу, а другой схватился за подмышку, как будто его ужалил шершень;
после чего спустился опять на землю и опять, приняв образ толстого мужчины в
халате, улепетнул в холл.
Вижу, как я последовал за ним через холл, где с каким-то двойным,
тройным, кенгуровым прыжком, оставаясь стойком на прямых ногах при каждом
скачке, сперва за ним следом, потом между ним и парадной дверью, я исполнил
напряженно-упругий танец, чтобы помешать ему выйти, ибо дверь, как во сне,
была неплотно затворена.
Опять преобразившись, став теперь величественным и несколько мрачным,
он начал подниматься по широкой лестнице - и, переменив позицию, но не
подступая близко, я произвел один за другим три-четыре выстрела, нанося ему
каждым рану, и всякий раз, что я это с ним делал, делал эти ужасные вещи,
его лицо нелепо дергалось, словно он клоунской ужимкой преувеличивал боль;
он замедлял шаг, он закатывал полузакрытые глаза, он испускал женское "ах" и
отзывался вздрагиванием на каждое попадание, как если бы я щекотал его, и,
пока мои неуклюжие, слепые пули проникали в него, культурный Ку говорил
вполголоса, с нарочито британским произношением, - все время ужасно
дергаясь, дрожа, ухмыляясь, но вместе с тем как бы с отвлеченным, и даже
любезным, видом: "Ах, это очень больно, сэр, не надо больше... Ах, это
просто невыносимо больно, мой дорогой сэр. Прошу вас, воздержитесь. Ах, до
чего больно... Боже мой! Ух! Отвратительно... Знаете, вы не должны были
бы..."

• 
• 
•