[B][COLOR=darkblue] "Дик вон там", - сказала она, указывая невидимой теннисной ракетой и
приглашая меня пропутешествовать взглядом через эту комнату, служившую и
гостиной и спальней, а затем через кухоньку и сквозь пройму задней двери к
тому месту, где, видимый в довольно примитивной перспективе, черноволосый
молодой незнакомец в рабочем комбинезоне (казнь его я немедленно отменил)
стоял спиной ко мне на лесенке, что-то приколачивая к лачуге соседа, более
мясистого, чем он, парня (но с одной только рукой), который смотрел на него
снизу.
Эту картину в раме дальней двери она объяснила извинительным вздохом
("мужчины, мол, любят строить") и спросила, позвать ли мужа.
"Нет."
Стоя посреди слегка наклонного пола и производя маленькие
вопросительные звуки, она проделала знакомые явайские жесты кистями рук и
пальцами, предлагая мне этой схемой шутливой учтивости выбрать между
качалкой и диваном (их постелью в ночные часы). Говорю "знакомые", ибо
однажды она пригласила меня с таким же "танцем рук" в бердслейскую нашу
гостиную, когда происходила там ее вечеринка. Мы оба присели на диван.
Любопытно: хотя в сущности ее красота увяла, мне стало ясно только теперь -
в этот безнадежно поздний час жизненного дня - как она похожа - как всегда
была похожа - на рыжеватую Венеру Боттичелли - тот же мягкий нос, та же
дымчатая прелесть. В глубине кармана мои пальцы тихонько выпустили, только
чуточку подтолкнув его поглубже в платок, в котором он ютился, мой
неупотребленный кольт.
"Это не тот, который мне нужен", - сказал я.
Расплывчатое выражение радушия ушло из ее глаз. Ее лоб наморщился, как
в старые, горькие дни:
"Какой - тот?"
"Где он? Живо!"
"Слушай", - сказала она, склонив набок голову и тряся ею в таком
положении: "Слушай, ты не будешь начинать все это снова".
"Очень даже буду", - сказал я, и в продолжение минуты (как ни странно,
это оказалось единственной благостной, приемлемой минутой за все наше
свидание) мы смотрели друг на дружку, ощетинившись, словно она все еще была
моя.
Как умная девочка, она первая овладела собой.
Из ее последующих слов выяснилось, что Дик ничего не знал обо всей этой
истории. Он думал, что она моя дочь. Он думал, что она родилась в знатной
семье и убежала из дому ради того, чтобы мыть посуду в трактире. Он всему
верил. Зачем осложнять и так трудное положение, зачем разгребать всю эту
грязь?
Я возразил, что ей полагается быть благоразумной, полагается быть очень
благоразумной девочкой (с этаким голым барабаном под тонкой коричневой
материей), ибо, если она рассчитывает на помощь, которую я собирался
оказать, то должна понять, что мне нужно знать все.
"Ну-ка, пожалуйста: его имя!"
Как - она думала, что я давно угадал...
Это было такое (тут она улыбнулась лукаво и грустно) сенсационное имя,
что я просто никогда не поверю. Она сама едва может поверить.
- Имя его, моя осенняя нимфа.
Ах, это было уже так не важно. Лучше оставить этот разговор. Не хочу ли
курить?
- Нет. Его имя.
Покачала головой чрезвычайно решительно. Считала, что уже поздно
устраивать скандал - и что все равно я никогда не поверю невероятному,
невероятнейшему...
Я встал, говоря, что мне пора, привет мужу, приятно было повидать ее.
Сказала, что я напрасно настаиваю - никогда она его не назовет... но
что с другой стороны... в конце концов...
"Ты действительно хочешь знать, кто это был? Так вот, это был..."
И тихонько, конфиденциально, высоко подняв узкие брови и выпятив
запекшиеся губы, она с легкой иронией, но не без нежности, и как бы издавая
приглушенный свист, произнесла имя, которое проницательный читатель давно
уже угадал.
"Уотерпруф," - сказала Шарлотта. Почему ничтожное воспоминание о летнем
дне на озере мелькнуло у меня в памяти? Я тоже давно угадал это имя, но
только подсознательно, не отдавая себе в этом отчета. Теперь я не испытал ни
боли, ни удивления. Спокойно произошло слияние, все попало на свое место, и
получился, как на составной картине-загадке, тот узор ветвей, который я
постепенно складывал с самого начала моей повести с таким расчетом, чтобы в
нужный момент упал созревший плод; да, с определенным и порочным расчетом
(она еще говорила, но я не слушал, погруженный в золотой покой) выразить
свой золотой и чудовищный покой через то логическое удовлетворение, которое
мой самый недружелюбный читатель должен теперь испытать.
Она, как я сказал, все еще говорила. Я наконец включился в ее свободно
полившуюся речь. Он, оказывается, был единственный мужчина, которого она
безумно любила. Позволь - а Дик? Ах, Дик - чудный, полное супружеское
счастье и все такое, но она не это имела в виду. А я - я был, конечно, не в
счет?
[/COLOR][/B][/COLOR][/B]

• 
• 
•