[B][COLOR=darkblue]Я бы не отметил этого случая, если бы с него не начался ход мыслей, в
результате коих я напечатал в ученом журнале "Кантрип", что по-шотландски
значит "колдовство", этюд, озаглавленный "Мимир и Мнемозина", в котором я
наметил теорию (показавшуюся оригинальной и значительной благосклонным
читателям этого великолепного ежемесячника) "перцепционального времени",
основанную на "чувстве кровообращения" и концепционально зависящую (очень
кратко говоря) от особых свойств нашего разума, сознающего не только
вещественный мир, но и собственную сущность, отчего устанавливается
постоянное взаимоотношение между двумя пунктами: будущим (которое можно
складировать) и прошлым (уже отправленным на склад). Одним из последствий
появления этой статьи, завершившей ряд прежних моих работ, тоже не прошедших
незаметно, было приглашение на один год в Кантрипский Университет,
отстоявший на четыреста миль от Нью-Йорка, где мы с Ритой снимали квартирку
с видом на глянцевитые тела мальчиков и девочек, игравших под дубами, далеко
внизу, в водометной дубраве Центрального Парка.
В Кантрипе я прожил, в специальных аппартаментах для поэтов и
философов, с октября 1951 года до июня 1952-го, между тем как Рита, которую
я предпочитал не показывать, прозябала - кажется, не очень благопристойно -
в пришоссейной гостинице, где я ее навещал два раза в неделю. Затем она
исчезла, но менее бесчеловечно, чем ее предшественница: через месяц я нашел
ее в Кантрипской тюрьме. Она держалась с большим достоинством, лишилась
червеобразного отростка в тюремной больнице и поклялась мне довольно
убедительно, что дивный голубой мех, который, по словам некоей важной дамы,
миссис Мак-Крум, она у нее украла, был на самом деле подарком, сделанным ей
с большой непосредственностью несколько подвыпившим мистером Мак-Крумом. Я
смог вытащить ее оттуда без того, чтобы обратиться к ее нервному брату, и
вскоре после этого мы вернулись с ней в Нью-Йорк, опять на западную сторону
Центрального Парка, заглянув по дороге в Брайсланд, через который, впрочем,
Рита и я уже проезжали в предыдущем году.
Меня тогда охватило непреодолимое желание восстановить мое пребывание
там с Лолитой. Утратив всякую надежду выследить беглянку и ее похитителя, я
вступил в новую фазу существования: я теперь пытался ухватиться за старые
декорации и спасти хотя бы гербарий прошлого: souvenir, souvenir, que me
veux-tu? Верлэновская осень звенела в воздухе, как бы хрустальном. В ответ
на открытку с просьбой резервировать номер с двумя кроватями и ванной
профессор Гамбургер немедленно получил учтивый отказ. Все было, мол, занято.
Оставалась одна подвальная комната без ванной с четырьмя кроватями, но она
вряд ли бы мне подошла. Вот заголовок их почтовой бумаги:

ПРИВАЛ ЗАЧАРОВАННЫХ ОХОТНИКОВ
ВСЕ НАПИТКИ ЦЕРКВИ СОБАКИ
(кроме спиртных) на удобном расстоянии не допускаются для верующих

Я усомнился в истине первого заявления. Все? Подавался ли там гренадин,
например, как в тротуарных кофейнях Европы? Меня также интересовало, не
отдал ли бы охотник, зачарованный или нормальный, место в церкви за пса - и
тут я вдруг вспомнил, со спазмой боли, сцену, достойную большого художника:
Рetite Nymphe Accroupie; но этот шелковистый кокер-спаниэль был, возможно,
крещеный. Нет - я не чувствовал себя в силах выдержать мучительное посещение
знакомого холла. В мягком, пыльно-окрашенном, осеннем Брайсланде таились
другие возможности воскресить былое. Оставив Риту в ближайшем баре, я
отправился в городскую библиотеку. Чирикающая старая дева с величайшей
готовностью помогла мне найти середину августа 1947 года в переплетенном
комплекте Брайсландского Вестника, и вот я уже сидел в уединенном углу под
голой лампочкой и переворачивал огромные и хрупкие страницы тома, черного,
как гроб, и едва ли не крупнее самой Лолиты.
[/COLOR][/B]

• 
• 
•