[B][COLOR=darkblue] Будучи a mes heures поэтом, я посвятил мадригал черным, как сажа,
ресницам ее бледносерых, лишенных всякого выражения глаз, да пяти
асимметричным веснушкам на ее вздернутом носике, да белесому пушку на ее
коричневых членах; но я разорвал его и не могу его нынче припомнить. Только
в банальнейших выражениях (возвращаемся тут к дневнику) удалось бы мне
описать черты моей Ло: я мог бы сказать, например, что волосы у нее
темнорусые, а губы красные, как облизанный барбарисовый леденец, причем
нижняя очаровательно припухлая - ах, быть бы мне пишущей дамой, перед
которой она бы позировала голы при голом свете. Но ведь я всего лишь Гумберт
Гумберт, долговязый, костистый, с шерстью на груди, с густыми черными
бровями и странным акцентом, и целой выгребной ямой, полной гниющих чудовищ,
под прикрытием медленной мальчишеской улыбки. Да и она вовсе не похожа на
хрупкую девочку из дамского романа. Меня сводит с ума двойственная природа
моей нимфетки - всякой, быть может, нимфетки: эта смесь в Лолите нежной
мечтательной детскости и какой-то жутковатой вульгарности, свойственной
курносой смазливости журнальных картинок и напоминающей мне мутно-розовых
несовершеннолетних горничных у нас в Европе (пахнущих крошеной ромашкой и
потом), да тех очень молоденьких блудниц, которых переодевают детьми в
провинциальных домах терпимости. Но в придачу - в придачу к этому мне чуется
неизъяснимая, непорочная нежность, проступающая сквозь мускус и мерзость,
сквозь смрад и смерть. Боже мой, Боже мой... И наконец - что всего
удивительнее - она, эта Лолита, моя Лолита, так обособила древнюю мечту
автора, что надо всем и несмотря ни на что существует только - Лолита.
Среда. "Заставьте-ка маму повести нас (нас!) на Очковое озеро завтра".
Вот дословно фраза, которую моя двенадцатилетняя пассия проговорила
страстным шепотом, столкнувшись со мной в сенях - я выходил, она вбегала.
Отражение послеобеденного солнца дрожало ослепительно-белым алмазом в оправе
из бесчисленных радужных игл на круглой спине запаркованного автомобиля. От
листвы пышного ильма падали мягко переливающиеся тени на досчатую стену
дома. Два тополя зыблились и покачивались. Ухо различало бесформенные звуки
далекого уличного движения. Чей-то детский голос звал: "Нанси! Нан-си!". В
доме Лолита поставила свою любимую пластинку "Малютка Кармен", которую я
всегда называл "Карманная Кармен", от чего она фыркала, притворно глумясь
над моим притворным остроумием.
Четверг. Вчера вечером мы сидели на открытой веранде - Гейзиха, Лолита
и я. Сгущались теплые сумерки, переходя в полную неги ночь. Старая дурында
только что кончила подробно рассказывать мне содержание кинокартины, которую
она и Ло видели полгода назад. Очень уже опустившийся боксер наконец
знакомится с добрым священником (который сам когда-то, в крепкой своей
юности, был боксером и до сих пор мог кулаком свалить грешника). Мы сидели
на подушках, положенных на пол; Ло была между мадам и мной (сама втиснулась
- звереныш мой). В свою очередь я пустился в уморительный пересказ моих
арктических приключений. Муза вымысла протянула мне винтовку, и я выстрелил
в белого медведя, который сел и охнул. Между тем я остро ощущал близость Ло,
и пока я говорил и жестикулировал в милосердной темноте, я пользовался
невидимыми этими жестами, чтобы тронуть то руку ее, то плечо, то
куклу-балерину из шерсти и кисеи, которую она тормошила и все сажала ко мне
на колени; и наконец, когда я полностью опутал мою жаром пышущую душеньку
этой сетью бесплотных ласок, я посмел погладить ее по ноге, по крыжовенным
волоскам вдоль голени, и я смеялся собственным шуткам, и трепетал, и таил
трепет, и раза два ощутил беглыми губами тепло ее близких кудрей, тыкаясь к
ней со смешными апарте в быстрых скобках и лаская ее игрушку. Она тоже очень
много ерзала, так что в конце концов мать ей резко сказала перестать
возиться, а ее куклу вдруг швырнула в темноту, и я все похохатывал и
обращался к Гейзихе через ноги Ло, причем моя рука ползла вверх по худенькой
спине нимфетки, нащупывая ее кожу сквозь ткань мальчишеской рубашки.
[/COLOR][/B]

• 
• 
•