[B][COLOR=darkblue]11
Экспонат номер два - записная книжечка в черном переплете из
искусственной кожи, с тисненым золотым годом (1947) лесенкой в верхнем левом
углу. Описываю это аккуратное изделие фирмы Бланк, Бланктон, Массач., как
если бы оно вправду лежало передо мной. На самом же деле, оно было
уничтожено пять лет тому назад, и то, что мы ныне рассматриваем (благодаря
любезности Мнемозины, запечатлевшей его) - только мгновенное воплощение,
щуплый выпадыш из гнезда Феникса.
Отчетливость, с которой помню свой дневник, объясняется тем, что писал
я его дважды. Сначала я пользовался блокнотом большого формата, на отрывных
листах которого я делал карандашные заметки со многими подчистками и
поправками; все это с некоторыми сокращениями я переписал мельчайшим и самым
бесовским из своих почерков в черную книжечку.
Тридцатое число мая официально объявлено Днем Постным в Нью-Гампшире,
но в Каролинах, например, это не так. В 1947 году в этот день из-за поветрия
так называемой "желудочной инфлюэнцы" рамздэльская городская управа уже
закрыла на лето свои школы. Незадолго до того я въехал в Гейзовский дом, и
дневничок, с которым я теперь собираюсь познакомить читателя (вроде того как
шпион передает наизусть содержание им проглоченного донесения), покрывает
большую часть июня. Мои замечания насчет погоды читатель может проверить в
номерах местной газеты за 1947 год.
Четверг. Очень жарко. С удобного наблюдательного пункта (из окна ванной
комнаты) увидел, как Долорес снимает белье с веревки в яблочно-зеленом свете
по ту сторону дома. Вышел, как бы прогуливаясь. Она была в клетчатой
рубашке, синих ковбойских панталонах и полотняных тапочках. Каждым своим
движением среди круглых солнечных бликов она дотрагивалась до самой тайной и
чувствительной струны моей низменной плоти. Немного погодя села около меня
на нижнюю ступень заднего крыльца и принялась подбирать мелкие камешки,
лежавшие на земле между ее ступнями - острые, острые камешки, - и в придачу
к ним крученый осколок молочной бутылки, похожий на губу огрызающегося
животного, и кидать ими в валявшуюся поблизости жестянку. Дзинк. Второй раз
не можешь, не можешь - что за дикая пытка - не можешь попасть второй раз.
Дзинк. Чудесная кожа, и нежная и загорелая, ни малейшего изъяна. Мороженое с
сиропом вызывает сыпь: слишком обильное выделение из сальных желез, питающих
фолликулы кожи, ведет к раздражению, а последнее открывает путь заразе. Но у
нимфеток, хоть они и наедаются до отвала всякой жирной пищей, прыщиков не
бывает. Боже, какая пытка - этот атласистый отлив за виском, переходящий в
ярко русые волосы! А эта косточка, вздрагивающая сбоку у запыленной
лодыжки...
"Дочка мистера Мак-Ку? Дженни Мак-Ку? Ах - ужасная уродина! И подлая. И
хромая. Чуть не умерла от полиомиелита".
Дзинк. Блестящая штриховка волосков вдоль руки ниже локтя. Когда она
встала, чтобы внести в дом белье, я издали проследил обожающим взглядом
выцветшую сзади голубизну ее закаченных штанов. Из середины поляны г-жа
Гейз, вооруженная кодаком, преспокойно выросла, как фальшивое дерево факира,
и после некоторых светотехнических хлопот - грустный взгляд вверх, довольный
взгляд вниз - позволила себе снять сидящего на ступеньке смущенного Humbert
le Bel.
Пятница. Видел, как она шла куда-то с Розой, темноволосой подругой.
Почему меня так чудовищно волнует детская - ведь попросту же детская - ее
походка? Разберемся в этом. Чуть туповато ставимые носки. Какая-то
разболтанность, продленная до конца шага в движении ног пониже колен. Едва
намеченное пошаркивание. И все это бесконечно молодо, бесконечно распутно.
Гумберта Гумберта, кроме того, глубоко потрясает жаргон малютки и ее резкий
высокий голос. Несколько позже слышал, как она палила в Розу грубоватым
вздором через забор. Все это отзывалось во мне дребезжащим восходящим
ритмом. Пауза. "А теперь мне пора, детка".
Суббота. (Возможно, что в этом месте кое-что автором подправлено.)
Знаю, что писать этот дневник - безумие, но мне он доставляет странное
пронзительное удовольствие; да и кто же - кроме любящей жены - мог бы
расшифровать мой микроскопический почерк? Позвольте же мне объявить со
всхлипом, что нынче моя Л. принимала солнечную ванну на открытой веранде,
но, увы, мать и какие-то другие дамы все время витали поблизости. Конечно, я
мог бы расположиться там в качалке и делать вид, что читаю. Но я решил
остаться у себя, опасаясь, как бы ужасная, сумасшедшая, смехотворная и
жалкая лихорадка, сотрясавшая меня, не помешала мне придать своему появлению
какое-либо подобие беззаботности.
[/COLOR][/B]

• 
• 
•